Большое интервью с Николаем Статкевичем (2 части)

А наш первый собеседник Николай Статкевич, один из лидеров Белорусского Национального Конгресса, а в недалеком прошлом кандидат в президенты Республики Беларусь на выборах 2010 года.

По совокупности дней, которые Статкевич за свою политическую деятельность провел в заключении, он несомненно является самым авторитетным оппонентом действующей власти. Вот и сегодня, когда мы публикуем интервью со Статкевичем, сам он в очередной раз находится в камере на Окрестина…

— Понимаете… Я родился в семье сельских учителей и с самого детства много читал. Родители меня, совсем маленького, загоняли спать, пока готовились к завтрашним занятиям. Свет зажечь было невозможно. Поэтому приходилось чуть-чуть приоткрывать дверь, и ложиться вдоль этой полоски света, чтобы читать. Прочитал о многих странах и представлял, что такое Афганистан.

Когда узнал о начале войны, как потом долго рассказывала моя тогдашняя жена, буквально метался по комнате и кричал: ну, дураки, куда же вы полезли? Афганистан населен воинственными племенами, которые уже долгое время воюют друг с другом, — а тут у них появляется противник, исповедующий другую религию. Причем извне ему предоставляют оружие.

А из Афганистана никто не уходил подобру-поздорову. Так что, конечно, эта глупость поразила. Был уверен, что решение о вводе войск в Афганистан обернется провалом.

— Конечно. Будучи советским офицером, давал присягу, а значит, был обязан выполнять приказы. Тем более, поступив в военное училище, пошел на службу добровольно. Советский Союз был моей страной. И даже если твоя страна ошибается, она все равно остается твоей страной.

— По-разному. Офицеры в основном являлись уроженцами России. Хотя было и несколько белорусов, выпускников Минского зенитно-ракетного училища. Оно было ведущим в системе ПВО страны, поэтому его выпускники сразу занимали капитанские должности. Белорусов было немного, но все они друг друга знали и находили. Все без особых обсуждений понимали, кто мы есть.

— В советской армии служили люди разных наци льностей и ментальностей. Различия между ними были очевидны. Например, прибалтийцы считались хорошими солдатами, но всегда были себе на уме. Могли, что называется, оказаться антисоветскими.

Белорусы же имели репутацию исполнительных, даже самых лучших солдат. Неплохими были и выходцы из Западной Украины. Я служил на автоматизированном командном пункте старшим инженером. Нам во вторую очередь — после штаба бригады — позволяли выбирать себе солдат. Меня учил это делать подполковник Холин — очень, к слову, интеллигентный и образованный офицер.

Спрашиваю у него: “Как можно просмотреть 200 личных дел за два часа?” Он отвечает: “А вы не читайте дела. Просто смотрите им в глаза, там уже в 18 лет многое написано. Кто понравится, того и забирайте”. И, знаете, у меня не было солдат лучше тех, которых выбирал по этому принципу.

— Врагом никого не считал. Через те же фильмы наше поколение успело познакомиться с западной культурой. Поэтому считал Штаты противником, а не врагом. А это разные понятия: вероятный противник — это техническая военная категория.

Мы понимали, что, если начнется война, на нас полетят через северный полюс. Если бы продержались там, на Кольском полуострове, минут 20, окупили бы все в нас вложенное. Американцам в любом случае хватило бы мощи, чтобы задавить нашу противовоздушную оборону.

— Во-первых, КПСС тогда была уже не столько идеологической институцией, сколько бюрократической. Членство в партии являлось просто необходимым атрибутом карьеры. Эта правящая структура, которая подменяла собой все, ведь страной, по сути, руководили партийные секретари.

Однако в армии, если ты не был членом Компартии, потолком для тебя было звание старшего лейтенанта. Собственно, меня толком и не спрашивали. Позвали, сказали написать заявление — и всё! Так и вступил в КПСС. Не вступил — подполковником не стал бы. Да, среди лейтенантов находились комсомольцы.

Но не припоминаю случаев, чтобы в 25 лет офицер не был членом Компартии. Это самой собой подразумевалось, иначе как на тебя положиться?

Многое изменила гласность. Конечно, всех раздражали безальтернативные выборы. Страна нуждалась в реформах. И когда XIX партийная конференция в 1988 году, по сути, ничего толком не поменяла в общественной жизни, стало понятно, что упадок близок.

Я, как ученый, уже тогда прогнозировал распад СССР. Но одно дело теоретические домыслы, а другое — практика. Если писал заявление о выходе из Компартии, вопрос твоего нахождения в армии решался за пару недель или месяц. Ну, максимум, за полгода. Поэтому перечеркнуть свою достаточно успешную карьеру я, тогда молодой и перспективный ученый, подполковник на полковничьей должности, не решался.

Однако когда советская армия на танках начала ездить по живым людям в Вильнюсе, пришлось делать моральный выбор. Я не стал устраивать сцен вроде публичного сожжения партбилета, а просто написал заявление и сдал билет.

В то время это было настолько исключительным случаем, что из Москвы приехал разбираться один генерал. В общем, вызвали меня, этот генерал продекларировал пафосные речи, после чего попросил всех выйти и оставить с ним наедине. И тогда подошел и пожал мне руку. Мол, Николай Викторович, как я вас понимаю.

И я всё понял: эта система прогнила настолько, что никто защищать ее не хочет. Страна обречена, раз генерал-политработник, оказывается, тоже лжет и выкручивается. Сразу уволить докторанта и кандидата наук не могли, но заверили, что сделают это осенью после отчета о работе над докторской диссертацией.

А мне, на тот момент — женатому человеку и отцу двоих детей (кстати, тогдашняя жена меня полностью поддержала), должны были предоставить квартиру вместо общежития. Понимал, что ее уже можно не ждать. Хотя квартиру в итоге получил.

— Конечно. Эта идеология принесла нашему народу много горя и страданий. Число только официально признанных жертв в нашей стране насчитывает около 600 тысяч человек. Может, советские власти чуть в меньшей степени преступны, чем нацистские, но те убивали чужих, а эти — своих. Мой дед по отцу был убит полицаями на глазах у семьи — по доносу за связь с партизанами. А деда по матери убили органы НКВД.

Помню детство: только у одного из сверстников был живой дедушка. Все завидовали этому пацану: дед с ним играл, что-то мастерил, проводил время. А у нас как? Родители ушли на работу, а бабушка же не сделает рогатку, не покажет, как ловить рыбу…

— Сложные. Я считаю его исторической фигурой, многое сделавшей ради обретения Беларусью независимости. Хотя этот процесс был стихийным. Даже те, кто этой независимости не желал, ее получили. В любом случае Позняк совершил немало для консолидации национальных сил, увековечивания памяти репрессированных в Куропатах. Это, несомненно, яркая личность.

Но когда передо мной встал вопрос, через какую партию транслировать, распространять идеи, решил, что это не будет Белорусский народный фронт (БНФ). Скажем так, тогда харизма Позняка показалась мне отрицательной. В ней было слишком много нетерпимости, не присущей белорусам.

В этом смысле ближе был Шушкевич. Незадолго до этого Станислава Станиславовича уволили с должности председателя Верховного Совета. Поскольку у социал-демократических сил своего кандидата на выборах не было, я решил поддержать Шушкевича.

Кстати, тогда произошел не очень приятный эпизод: часть депутатов от социал-демократии отдала голоса за выдвижение Геннадия Карпенко. Закон же предусматривал следующее: помимо сбора 100 тысяч подписей, для выдвижения в президенты тогда достаточно было собрать голоса семидесяти депутатов.

Словом, Исполнительный комитет нашей партии предписал этим депутатам отозвать голоса. Я с этим был категорически не согласен. Коллеги меня не послушали, и я в результате вынужден был уйти из руководящих органов партии. А подписи Карпенко, кстати, признали недействительными. Это уже позже стало понятно, что, наверное, только Карпенко мог остановить Лукашенко.

— Об этом можно рассуждать лишь гипотетически. Это мы делим общество и электорат по идеологическому принципу. Люди же мыслят иначе. Вы удивитесь, если узнаете, как рассуждали простые рабочие на заводах. Они делали выбор между Лукашенко и Позняком! Когда привычный мир рушится, кругом коррупция и социальное неравенство, люди испытывают потребность в сильных лидерах. А именно такими были Позняк и Лукашенко.

И так вышло, что Позняк сам симпатии многих повернул в пользу соперника. Его многие заявления возмущали электорат: в частности, относительно России, смерти Владимира Ленина. Если хочешь вести за собой людей, ты не должен слишком далеко от них уходить. Иначе они потеряют тебя из виду. И вот Позняка теряли, он многих отталкивал. Возможно, дисциплинированная часть электората действительно послушала бы Зенона и проголосовала бы за Шушкевича.

Кстати, во втором туре большинство обычно поддерживает компромиссную фигуру, голосуя против кого-то. Но люди искали сильного вождя и его получили. Другое дело, что они уже давно не хотят его видеть во главе государства. Только как убрать?

— Познакомились в 1991-м. Я тогда входил в группу экспертов военной комиссии Верховного Совета, которую возглавлял Мечислав Гриб и которая готовила законопроект о создании белорусской армии. В зале, где все это обсуждалось, люди группировались по областям. Где находился Минск, царила вполне нормальная атмосфера, а вот у областей — ужасная энергетика: располневшие председатели колхозов, которые агитируют за мораль, читая газеты на сексуальную тематику.

Короче, увидел, как пламенно выступает один мужчина. Это был Александр Лукашенко. Подошел к нему, познакомился, призвал поддержать законопроект о создании белорусской армии. Он отнесся ко мне подозрительно и выступил против. Поэтому первая попытка принятия законопроекта оказалась провалена, успешной была лишь третья, через несколько месяцев.

Причем это были опасные месяцы! Советская армия еще не была разделена. Украина требовала отдать ей части, располагавшиеся на ее территории. По моему плану мы должны были забрать те части, которые дислоцировались на нашей земле. Москва упиралась, в Прибалтийском военном округе зрел заговор. Словом, положение было крайне опасным, существовал риск гражданской войны. И этот человек, Лукашенко, чуть ее не спровоцировал.

А дальше? У нас с ним состоялся телефонный разговор в 1994 году. Тогда у власти был Кебич, который наверняка попытался бы сфальсифицировать выборы. Мы в БЗВ (“Беларускае згуртаванне вайскоўцаў”, — прим. автора) решили не поддерживать никого из кандидатов и возглавили общественную комиссию за честные выборы. Попытались объединить усилия наблюдателей всех оппозиционных кандидатов.

Я боялся, что представители тех из них, кто не выйдет во второй тур, снимут своих наблюдателей. Поэтому организовал встречу и предложил договориться о координации действий. Так, позвонил Лукашенко — и он прислал своего человека, которым оказался Александр Федута.

К их чести, все кандидаты соглашение выполнили. Выборы, несмотря на минимальные нарушения, прошли честно. Лукашенко победил, в чем, кстати, меня регулярно упрекает Федута. Впрочем, повторюсь: народ получил того президента, которого хотел.

— Я не видел его союзником и тогда уже понимал, что он за политик. Однако надеялся, что, как и любой человек, получивший власть, он постарается ее сохранить. А значит, сохранит и независимость Беларуси. Скажем, я считал, что Кебич готов ее был попросту пропить — его надо было видеть в здании Верховного Совета по понедельникам. В начале 1992 года по моей инициативе все ведущие политики заключили антикризисное соглашение.

Суть такова: между нами имеются разногласия, но все готовы защищать суверенитет страны. Это соглашение сыграло свою роль в сохранении независимости. Потому что на момент обретения ее хотели, по социологическим опросам, лишь 27 процентов белорусов. Нация была не сформирована! И вот я надеялся на Лукашенко, который в отличие от Кебича не пропьет Беларусь и укрепит нацию.

Увы, совершенно не предполагал, что начнется такая игра с Кремлем в Союзное государство. Говорят, Лукашенко кто-то нашептал какую-то ересь. Будто бы следующим царем Москвы будет Александр IV и так далее. И он начал тащить Беларусь в Россию в качестве приданного, чтобы занять место Ельцина.

В итоге стране пришлось пережить крайне неприятные годы и отстаивать независимость на улицах, когда я чаще находился под арестом, чем на свободе.

— Именно тогда, в 1994 году по телефону.

— Конечно, нет. У каждого был свой план. У меня свой, у власти свой. И все пытались сорвать чужие планы. Меня же просто подставили еще до Площади, куда я чудом смог дойти. Кампания у меня была безденежная, и я пошел на выборы, чтобы, по сути, дойти до Площади. Перед двумя предыдущими президентскими выборами на меня заводились уголовные дела.

Могли аналогичным образом меня заблокировать и в третий раз, как в 2006-м, когда сидел на “химии” и не мог в течение месяца во время выборов даже выйти на работу. Ситуацию с лидерством в белорусской оппозиции я представлял. Выставил свою кандидатуру, потому что не хотел “слива” Площади, как в 2006-м. В общем, шел на выборы, рассчитывая, что кандидата в президенты власть не посмеет арестовать заранее.

Перед 19 декабря я прятался, мне организовывали отрыв от “наружки”. Но требовалась звукоусилительная техника, поэтому я пошел на контакт с Владимиром Некляевым. Видел, что это порядочный неравнодушный человек. Мы договорились о совместных действиях. Некляев предложил встретиться накануне за два часа у него на офисе.

Естественно, я счел это сумасшествием, потому что там бы меня наверняка задержали. Тогда Некляев назвал другой адрес и прислал машину. В итоге мы все равно приехали к офису Некляева, деваться было некуда. Но что было потом! Звукоусилительную аппаратуру его команда решила доставить в микроавтобусе, окружив его молодыми людьми.

Фактически тридцать человек бросали вызов всей силовой системе страны! Кто-то настаивал, мол, прорвемся, но я изначально понимал, что нас никуда не пустят. Короче, через десять метров дорогу загородили. Шумовые гранаты, маски, дубинки… Нападение было неминуемо.

Один молодой человек, чью фамилию я позже узнал, меня заслонял от ударов, пока его били дубинками. Мне его стало жаль, вынужден был бить сам. Дальше принимал под углом удары дубинками на предплечья. Потом вижу — ползет по снегу с дубинкой. Надо останавливать ударом ногой по голове. И это легко сделать — эти ребята, кажется, привыкли работать по каким-то наркоманам.

Но я не смог этого “профи” ударить. Только позже понял, почему: не воспринимал солдат, как врагов. Ведь как? Ударишь ногой по голове — можешь убить. А какой из этого солдата враг? Просто пацан. В результате он ударил по колену. Я стал падать, опустил руки, и меня перчаткой со стальной боевой накладкой “выключили”.

Через какое-то время пришел в сознание, увидел Сергея Марцелева в сугробе и вместе с ним на одной ноге дохромал до Площади. Привел людей на площадь Независимости.

Но там, конечно, оказался без звукоусилительной техники. Вижу, что уже кругом поехали автобусы с солдатами, понимаю, что людей надо уводить. А микрофон мне никто не дает — там же команда Санникова, а с ней я ни о чем не договаривался. Прошу микрофон — его подают на памятник Ленину, а там — огромные ступеньки. Пока, хромой, залезу — его спускают назад. И так далее.

Ну а потом, когда люди первый раз ударили по дверям Дома правительства, стало ясно, что уходить никуда нельзя. Почему? А тут надо понимать, как мыслят силовики. Если колонна двигается назад, они предположат, что после неудачного штурма Дома правительства она готова идти к Администрации президента.

А там могла бы получиться такая мясорубка, что давка на Немиге показалась бы мелочью. Это не говоря уже о том, что могли начать стрелять. В общем, оставалось только наблюдать.

Что касается лично моего плана… Перед выборами кандидаты за круглым столом обсуждали президентскую кампанию. Задача-максимум заключалась в победе демократического кандидата. Задача-минимум состояла в нанесении режиму политического, морального и экономического ущерба, который бы сделал сложным существование этого режима.

Что в итоге? Благодаря тому, что вышло столько людей, благодаря жертвам, через которые многие прошли, арестам и травмам, вторая задача была выполнена. Вспомните, что было потом. Через несколько месяцев по всем городам Беларуси стали проходить так называемые молчаливые акции. Но беда в том, что их в стране никто не возглавил. Ряд потенциальных лидеров сидели в тюрьме.

А все те, кто только называет себя таковыми, оказались ни на что неспособны. Помню, разговаривал с тогдашним председателем БНФ. Он утверждал, что все были в прострации из-за этого разгона, хотя из них никто не сидел. Так может, спрашиваю, это ваш личный шок и вы просто занимаете не свое место, раз общество из этого шока вышло?

— План был простым — собрать людей на Площади. Потом — шествие. И шествие было очень важным элементом, ведь многие белорусы, как партизаны, Площади сторонятся, а вот к шествию присоединяются. Таким образом, надо было показать стране и миру, как нас много.

Это с годами отдельные СМИ, которые поначалу называли достоверные цифры порядка 85-90 тысяч, стали занижать численность протестовавших. Легко замерить: когда голова колонны была уже на площади Независимости (между прочим, из докладов ГАИ в материалах уголовного дела), ее хвост еще полностью не ушел с Октябрьской площади.

Дальше задача была в том, чтобы оставить палатки на площади Независимости, где бы часть людей осталась, а другая еще раз прошлась бы по проспекту. Лидеры должны были вернуться в палатки и призвать людей приходить на следующий день.

— Столько, сколько готовы были выходить люди. Если бы протест постоянно поддерживался и рос, это, конечно, привело бы к дестабилизации всей системы власти. Тогда неизбежно начинаются шатания, нарушения субординации, переходы на сторону оппозиционеров сотрудников силовых ведомств. К сожалению, получилось так, как получилось.

— Со Сманцером мы познакомились годом ранее. Он помог организовать Конгресс европейских сил, где я был выдвинут кандидатом в президенты. Но он не захотел или не смог поддержать мою президентскую кампанию. А что касается разговора…

Наверное, человек сидел у телевизора или компьютера, пил пиво и позвонил. Ну, в самом деле: какие кнопки? Из этого телефонного разговора, где мне ничего не было слышно, сделали что-то сверхъестественное. Никаких кнопок нет, но человеку захотелось проявить свое участие. Позвонил — что-то сказал и всё.

— Если быть точным, четыре года и восемь месяцев. Потому что на зоне это на самом деле имеет значение. А тюрьма разная, я же сидел в разных местах. Сначала это был следственный изолятор КГБ, где я голодал 24 дня. Голодовку останавливали в реанимации госпиталя. Там уж без вариантов, в реанимации показали, что дождутся потери сознания и посадят на иголку, умереть не дадут.

Потом через Володарку, когда мне дали по приговору шесть лет, отправился в Шкловскую колонию. Вначале было нормально, но потом туда приехал Лукашенко, вызвал к себе начальника колонии и поставил, как говорится, определенную задачу. Меня начали по полной прессовать. Преследовалась конкретная цель — вынудить написать заявление о помиловании.

Колония — это конечно, депрессивное место, но ничего страшного для тех, кто служил в армии, там нет. Она, кстати, была расположена на месте бывшей военной части. Собственно, там все идентично. Единственное — казарма огорожена забором с колючей проволокой.

А так — строем ходят в столовую, и на работу. Меня отправили в штрафной отряд таскать бревна. Да, таскал. Конечно, после голодовки было сложновато, но я сразу после приговора отправился колонию, где усиленно приводил себя в форму.

Люди там разного интеллектуального уровня, но в целом в штрафном отряде было сносно. Считаю так: чем хуже место, тем лучше люди. Кстати, на меня давили через других людей, когда ничего больше не помогало. Устраивали в казармах постоянные обыски, заключенных выводили на улицу, их личные вещи бросали на мокрый асфальт и говорили, что они всё это вынуждены терпеть из-за меня.

Дескать, надо мне хорошенько дать, чтобы все сидели в нормальных условиях. Но эти люди, заключенные, после этого шли ко мне и всё рассказывали.

Что дальше? Штрафной изолятор, ПКТ (помещение камерного типа — прим. автора). Дальше на три года уже настоящая тюрьма — так называемая “крытая”. Она устроена так, что ты наблюдаешь только свою камеру и прогулочную, до которой тебя ведут коридором и с собаками. Не увидишь ни траву, ни деревьев. Даже над прогулочной камерой висит густая сетка — ни птиц, ни самолета.

Там, конечно, тоже пытались выдавливать заявление о помиловании. Пользовались разными приемами. Был психически ненормальный сосед, которого пришлось выгнать. Приходилось не пускать в камеру и других. В последний год “крытой”, что называется, расстался с единственным соседом, с которым сидел почти два года. Прогнозировал, что в последний год должны усилить давление и попытаться использовать и его.

Хотя сидели с ним нормально. Для расставаний в тюрьме существуют определенные юридические механизмы, которые работают безотказно. Надо только их знать. В итоге этот год фактически отсидел в одиночке. Потом назад в зону.

После крытой тюрьмы колония кажется санаторием, пьянеешь от открытого неба. Вроде бы январь, мерзкая погода, но все равно буквально обнимаешь деревья. Потом меня опять отправили во второй раз в крытую тюрьму.

Еда в крытой какая? Передачи не позволены. Одна бандероль — из расчета двух килограммов в год. По полгода не видишь даже овощей. Перед освобождением кашей стали интенсивно подкармливать, давали двойные порции. Я даже что-то заподозрил.

Между крытыми, когда я был в колонии, Лукашенко пригласили в Ригу на саммит Восточного партнерства. Правда, поставили одно условие — мое освобождение. И когда уже, наконец, все поняли, что я ни при каких условиях не напишу заявление о помиловании, решились на другую подлость.

Моя жена, чтобы никакая информация не терялась, всегда встречала адвоката после свиданий со мной у входа тюрьмы или колонии. Причем постоянно меняла маршрут, которым туда ехала. Однажды не поменяла — и чудом осталась жива. Джип “Cherokee”, с рамным кузовом, нанес лобовую атаку на “Ситроен” супруги. За рулем джипа был молодой человек, по-видимому, как-то связанный с наркотиками.

Позже я изучал дело. Похоже, ему предложили либо сесть за распространение, либо сделать то, что он сделал. Я считаю это попыткой убийства. Для того, чтобы спровоцировать меня на просьбу о помиловании ради похорон. Ну а через несколько месяцев приходят и говорят: с вещами — на выход! Дают билет — дескать, езжай домой.

— В колонии часто. Там, особенно среди заключенных со стажем, бытует мнение — наркоманам верить нельзя. Якобы они могут сдать. Впрочем, это не всегда так. В моем окружении был парень, осужденный по этой статье, и он вполне достойно себя вел.

Тем не менее многие наркоманы занимают должности активистов. Как правило, они при деньгах. Поэтому может идти речь о взятках. Как сейчас — не знаю. Но у наркодилеров есть деньги, а эти деньги нужны колонии. В итоге обычно страдают только те, кто сидит за потребление.

— На мой взгляд, наше общество к этому еще не готово.

— Нет. Хотя с несколькими был бы не против общаться. Просто люди, которые сидели, уже не хотят туда попасть вновь. Они в уязвимом положении, а я как бы на острие, в конфликте с режимом, поэтому связываться со мной — значит, попадать под танк. Конечно, если кто-то из этих людей ищет со мной встреч, я не отказываюсь.

— У меня постоянно выясняли, готов ли я променять освобождение на эмиграцию. Когда в камере находится политзаключенный, рядом с ним всегда сидит агент. Но то, что у меня могут быть какие-то принципы, никто не понимал. Однажды устал объяснять, почему никуда не уеду, и нашел универсальный ответ: я не знаю английского языка.

И вот в последний год крытой тюрьмы, когда остался один, решил учить английский. А крытая тюрьма, повторюсь, отличается от колонии. Там нередки провокации, давление. Некоторые люди резали себе вены. Приходилось, извините, самому сидеть и готовиться к этому. Присутствует постоянное ощущение борьбы и собранности. Решил использовать это время с пользой. Тем более в школе учил немецкий.

А по закону приветствуется, если заключенные обучаются. В итоге я написал заявление на курсы “Ешко”. Начальство колонии это приняло “на ура”. Мне привезли CD-диски, а жена передала плеер.

Но я человек прямой. С системой крутить — себе дороже. И когда пришел один высокий опер, говорю: вы зря надеетесь, что я свалю из страны. Для меня это просто гимнастика для мозга. А он — мне: “Это вы сейчас так говорите, Николай Викторович. Вот, посидите еще пару лет — и ваше мнение поменяется”.

Короче говоря, начальный курс “Ешко” я прошел. На слух английский понимаю и читать могу, но говорить сложно, потому что опыта нет.